«Ерунда. Инкассаторская машина приезжает к этому маленькому банку так часто, что рано или поздно в момент ее появления обязательно будет идти дождь».

«Ты уверен?»

«Да. Я хорошо все проверил и подготовился».

«А если все-таки герой забудет зонтик дома и потому заметит, как ты грабишь и убиваешь?»

«Значит, он убьет меня».

«И тебе не страшно умирать?»

«Нет».

«Ты честен сейчас?»

«Да. Я не хочу умирать, но не испугаюсь, если придется. А вот что действительно страшно – это не осмелиться и не попробовать».

«Тварь ли я дрожащая или право имею?» – дразнишь ты сам себя.

«Сентиментальная чушь! – огрызаешься ты сам на себя. – Я знаю, что я не тварь, не слабак, не сопля. Я знаю, что имею право. И я возьму то, что захочу».

«Ну тогда пошли?»

«Куда?»

«К банку. Отрепетируем все еще раз».

«Незачем. Ходили уже. Не надо мелькать лишний раз».

«Дрейфишь?»

«Нет. Но в день перед концертом репетировать не стоит».

«Разве же мы будем грабить завтра? Завтра обещали хорошую погоду».

«Синоптики врут».

«Тогда проверим перед зеркалом, что ни краска, ни заточка не оттопыривают карманы».

«Проверяли уже!»

«Тогда…»

«Тогда лучше пойдем в гости к Алине и займемся сексом».

И тогда второй ты умолкаешь. Потому что предложение дельное.

И пока Алина будет расстегивать блузку, ты сможешь перестать думать о толстом инкассаторе. И о том, что ты его уже сто раз рассматривал в бинокль. И о том, что у него на руке широкое обручальное кольцо. И что у него дома жена готовит яичницу. То есть последнего ты, конечно, не видел, но ты предполагаешь. Потому что все жены обычно готовят яичницу.

И твоя мама часто готовит яичницу. Тебе и отцу. Тебе – всегда первую порцию. Потому что «расти скорее, сынок».

Вообще-то ты уже вырос, но мама это замечает не особо. И папа тоже.

В этом году тебе поступать в институт. Может быть, после поступления ты наконец покажешься им взрослым?

Впрочем, какая тебе разница, покажешься или не покажешься? Ведь твои родители такие же идиоты, как и большинство других родителей. И их мнение тебя совершенно не волнует.

И Алина – идиотка.

– Ты меня любишь? – шепчет она.

– Нет, – честно отвечаешь ты.

– Как нет? – удивляется она.

– Так.

Интересно, что она сейчас сделает? Заплачет? Сначала похоже, что хочет плакать. А потом вдруг улыбается. Наверное, в голове у нее родилось какое-то идиотское объяснение твоим словам.

– А я уверена, что любишь, – наконец говорит она, продолжая улыбаться. Ну, ты так и знал.

И толстый инкассатор – идиот. Так что и не жалко его совсем.

Значит, ты все-таки собираешься его убить?

Ну конечно, собираешься. Иначе ничего не получится. А тебе очень надо, чтобы получилось.

Ты выходишь из Алининой парадной и смотришь на небо. Кажется, оно становится более пасмурным. Или просто приближается вечер?

Но завтра день, когда инкассаторская машина поедет к банку. И по телевизору в вечерних новостях предрекают ухудшение погоды.

Пухлогубая блондинка с нелепой прической водит по стенке руками, неся какую-то чушь про антициклон.

Ты ее и не слушаешь. А вот твоя мама слушает.

– Ну вот, завтра дождь обещают, – говорит она. – А я хотела надеть свои новые замшевые лодочки.

А тебе плевать на лодочки. Ты рад дождю.

И утром ты выходишь из дома во всеоружии. Ты, как и планировалось, совершенно готов и совершенно спокоен.

– А тебе чего, мальчик? – спрашивает толстый инкассатор, запихивая в машину тугие мешочки.

– Дяденька, а я такое в кино видел, – говоришь ты. – Там внутри, что, правда куча денег?

– Правда-правда. Иди давай отсюда.

– Я-то иду. А просто интересно.

– Интерееесно! – передразнивает тот. – Иди давай уроки делай.

– Я-то пойду.

– Ну и иди.

Все по сценарию. Деньги точно твои!

Девушка с большим животом ела черешню. Брала с большого блюда влажные ягоды и запихивала в рот – очень вкусно!

В каком-то смысле ей даже повезло. Не случись этого ребенка, не видать бы ей черешни. Со студенческой стипендии не больно разживешься.

Так она думала сейчас, пока сладкий черешневый сок заполнял ее рот. Но при этом она прекрасно понимала, что лукавит, что как только черешня закончится, а ребенок в животе начнет танцевать, ее мысли резко изменятся.

Она уже не будет думать о том, как ей повезло. Она будет думать о своем предательстве. О том, что комочек в ее нутре скоро осиротеет и всю ее жизнь будет незримо корить этим сиротством свою непутевую мать.

«А что, если оставить его?» – уже в стотысячный раз врала себе она. Убежать, уехать, скрыться. И никто не найдет. И ребенок останется с ней.

«А как же контракт? Ведь подписала, обязалась… Да и ему там лучше будет».

«Там» не обозначало конкретного места. «Там» – это было где-то с другими людьми, с названными мамой и папой, хорошими, обеспеченными, любящими.

«А если не полюбят? Если будут мучать и корить каждым куском?»

Это было страшно.

А вот кое-что пострашнее:

«А когда я состарюсь и буду ехать в трамвае с тяжелыми авоськами с рынка, он мне места не уступит. Будет сидеть себе, плеер слушать и не догадываться, что над ним его мать стоит, что у нее в авоське черешня мнется. И я не буду знать, что это он. И именно потому, что не буду знать точно, в каждом подходящем по возрасту парне мне будет видеться сын. В сотнях парней, в тысячах».

И голова ее начинала кружиться. То ли от страха, то ли потому, что сроки ее подходили – со дня на день рожать.

То, что у нее в животе мальчик, она знала точно – Контора оплатила дорогой ультразвук.

Было ей также известно, что ребенок совершенно здоровый, хорошо развитый, правильного веса.

С экрана монитора, где он копошился в ритм самому себе, как она ощущала его под ребрами, он казался славным и чудовищно реальным.

– А ты бы на него не смотрела, не привыкала, – посоветовал старичок из Конторы, когда она пожаловалась ему на резко усилившийся материнский инстинкт. – И так и знай, и заранее готовься: родишь – тебе его не покажут.